Мария Волгина с дочерью Майей
«…Я себя помню лет, наверное, с семи, когда мы уже вернулись из Австрии. В первый класс я пошла в Москве, а потом почему-то оказалась в Берлине. Там была огромная школа, 4-этажная, и - масса русских детей. Помните, мы тогда с Германией дружили. И наши летчики там учились. Там были их жены, дети, в общем - целые семьи... Я очень хорошо помню наш класс: широкие окна, дверь и даже парту, за которой сидела. У меня зрительная память – очень хорошая, почти стопроцентная… Видимо, - от мамы…
Мама работала в посольстве с утра и до позднего вечера. Мы почти не виделись. Я буквально выросла, как сорная трава, на обочине. Кто за мной наблюдал? – Никто. Бабушку немцы не пустили тогда, сказали, что у них своих безработных хватает. Мама взяла домработницу - немку. Она мне очень не нравилась. Немка перебила всю посуду у нас, во-первых. И потом она меня повела гулять. И вдруг я вижу - там такая река, Шпрее, кажется, или приток Шпрее, а через нее - мостик маленький. Она меня оставила на берегу, а сама забралась на этот мостик. Затем к ней подошел какой-то молодой человек. И они долго разговаривали. Мне это совершенно не понравилось. Я пришла домой и нажаловалась маме. Я говорю: «Она, наверное, - шпионка…» Вы знаете, маленький ребенок он, как зверек, все чувствует, хотя не все понимает… Немка исчезла на следующий день. И я осталась одна. Свободная, как ветер… В здании, где мы жили в Берлине, был большой подвал. Там все посольские дети проводили время: играли там, прятались и все такое… Там были иконы. И был, я помню, портрет царя. Почему я решила, что это именно царь? Потому что портрет был – огромный: во весь рост человек стоял. Ведь это же было бывшее царское посольство. И туда вниз, в подвал, видимо, все и стащили. Почему-то никто ничего не уничтожал… Мы, когда первый раз увидели, испугались ужасно: там в самом углу был какой-то закоулок, и они там все стояли. Там был не один такой большой портрет. Их там было много… И еще я помню, что там не было одной ступеньки, а вместо нее – какая-то огромная книга лежала - невероятной толщины. Вот мы по ней и прыгали. Я все мечтала посмотреть, что же в этой книге такое, но никак не выходило… Там были еще такие висюльки хрустальные, видимо, от старой люстры. Мы, конечно, их подбирали и играли с ними, как с игрушками. Однажды маме принесла, так она меня обругала: «Нечего всякий хлам носить…» Мама всегда была очень занята - и днем, и ночью. Когда она уходила ночью, я тут же просыпалась. Мне даже не надо было смотреть, я точно знала: ее уже нет. И я бежала… На четвертом этаже у нас была огромная, 40-метровая комната. И я бежала с четвертого на второй этаж босиком, в одной ночной рубашке, через все эти длинные, темные коридоры к комнате за решетчатой дверью. Она была такая странная, какая-то вычурная, белая… Там звонок был. Я не дотягивалась, но допрыгивала до этого звонка. Мне сразу открывали. Они уже узнавали меня: «Ну вот опять твоя дочка пришла. Прилетела…» Меня укладывали на диван. Там кожаный такой диван был. И все время пахло сургучом. Это они, видимо, готовили к отправке диппочту. Этот запах сургуча я до сих пор помню. Он для меня, как снотворное… Потом мы поехали в Париж. Там я была уже взрослая. Мне уже исполнилось целых 12 лет. Там я впервые услышала, что моя мама – Мария Васильевна Волгина – работает секретарем военно-морского атташе. Мы оставались в посольстве до лета 37-го года. А потом маму вызвали в Москву…
